ДЕДУШКА
Вернулась Аришка домой, отдала бабке Степаниде плакун-траву. Не в радость юной ведунье похвала долгожданная. Как сердечку ликовать, когда беда у ворот. Предупредить бы жителей деревенских, да волхв запретил. Предсказанного не миновать, а жить и кончину поджидать — хоть сразу ложись да помирай. Только как не думать, кто та незнакомка, которой суждено быть похищенной? Ходит Аришка по деревенским улицам, в лица девичьи пытливо заглядывает. Перед малышками присаживается, загадку разгадывает: не её ли, подросшую, водяное зеркало показывало? Пошла молва среди кумушек: учение дочке бочара не впрок пошло — совсем, болезная, головой повредилась.
Проживал в те времена в деревне Микуловке старик Илья. Был он крепкий, кряжистый, точно дуб столетний. Седой бородой зарос, лица не видать. Глаза сердито поблёскивают из-под лохматых бровей. Ещё молодым остался Илья один-одинёшенек. Схоронил он в год лихой любимую жену, малых детушек. А было это так…
Ушёл как-то раз Илья в лес на промысел — белку бить, соболя добывать. Вернулся в деревню с богатой добычей. Принес шкурки и беличьи, и собольи. Жёнушке на шубу, детушкам на шапки. А вместо избы головешки дымятся. Соседи сказывали, что в глухую полночь вспыхнул дом, как сосновая щепочка. Вспыхнул да и сгорел в одночасье. Никто не спасся. А в чём причина, неведомо. Словно кто проклял Илью, позавидовал его добычливости и счастью семейному. Невзвидел Илья света белого, ушёл из деревни куда глаза глядят. Бродил лесными чащобами, а когда вернулся, построил на краю Микуловки справный дом да зажил бирюком. Добрых людей сторонился, и они его побаивались. Встретится — ледяным взглядом из-под кустистых бровей обожжёт. Словечка лишнего не промолвит. Даже отчаянные пострелята переставали шуметь и возиться, когда Илья рядом проходил. Так и состарился без любви, без тепла человеческого. Да, видать, сжалился над ним Господь. Пошёл как-то Илья на промысел, а возвернулся с девочкой — лесным подарочком. Было ей от силы годка три. Нашёл её Илья в глухомани лесной. Сидела девчоночка на пенёчке. Худенькая, бледная. Увидела Илью, вскинулась, с пенька соскочила, подбежала, за ногу обняла. Стоит не шелохнётся. Как он её не пытал, как не расспрашивал, ни словечка девчоночка в ответ не сказала. Взял её Илья на руки, пошёл в Микуловку. Назвал найдёныша — Дарьюшкой. Ведь Господь её Илье подарил в утешение. Так и стали они вдвоём жить-поживать. Старик Илья да Дарьюшка-Дарёнушка, дарёное солнышко.
Сначала Дарьюшка соседей дичилась. Увидит чужого человека, так и норовит в дом шмыгнуть. Потом осмелела малость. Стала за ворота выходить. Поздороваются с ней — в пояс поклонится. Но голос не подаёт. Стали поговаривать, что девчонка-то немая. А у Ильи спросить — боязно. Хоть и стар, а крутенек. Таким взглядом смерит — заречёшься вопросы задавать. День за днём, неделя за неделей — год пролетел.
Собрались как-то ребятишки за грибами. Разбрелись по лесу. Ванюшка — сын солдатки Варвары, грибок за грибком, грибок за грибком, отбился от товарищей. Глядь — места незнакомые. Чащоба непролазная. Сосны да ели. Ели да сосны. И так они тесно переплелись, что дневной свет едва-едва проникает. Земля мхом устлана. По мху — сухие иглы колючим ковром. Испугался Ванюшка. Стал аукаться. Никто ему не отвечает. Только леший эхом поддразнивает. Приуныл Ванюшка, голову повесил. Побрёл, не разбирая дороги. Вдруг слышит — поёт кто-то. Голосок тоненький, звонкий.
Да так славно выводит! Пошёл Ванюшка на песню. Шёл-шёл, вышел на опушку. Смотрит — сидит на поваленной берёзе девчоночка. Волосы льняные растрепались, из косицы выбились. Сарафанчик голубенький. На ногах лапоточки новенькие. Сидит, распевает, венок плетёт-заплетает.
»Чья такая?» — удивился Ванюшка. Присмотрелся — и ахнул. Дарёнка — лесной подарочек Ильи-нелюдима. Вот тебе и немая! Увидела девочка Ванюшку, петь перестала. Но и не испугалась ни капельки. Взглянула на мальчугана доверчиво. А глаза у неё синими озёрами плещутся. Огромные глазищи, на пол-лица. Сладко вздрогнуло Ванюшкино сердце, никогда таких глаз удивительных он раньше не видывал. Вывела Дарьюшка паренька к Микуловке. И с того дня перестала она от людей таиться.
Полюбили в Микуловке Дарьюшку за кроткий нрав, за доброе сердце. А пуще всего — за серебряный голосок да за то, что умела Дарьюшка сказки сказывать. Соберутся ребятишки в ночное коней пасти. Разведут костёр такой, что небу жарко. Рассядутся, разлягутся вокруг, начнут просить: «Расскажи, Дарёнка-найдёнка, сказку!» Поправит Дарьюшка, безотказная душа, платочек на русой головёнке, улыбнётся кротко да и заведёт таинственно: «Было то али не было, никто не знает, не ведает». Притихнут пострелята. Костёр потрескивает, искрами в небо постреливает. Ложатся на лица отсветы таинственные. А деревья ветвями качают, листвой нашёптывают. Запрокинет Дарьюшка голову, взглянет на небо, звёздочками усыпанное. Тоненьким пальчиком на них указывает, сказку складывает. Звёздочка к звёздочке, большая к малой. И вот уже бредёт по небу печальная мать-медведица. Ищет пропавшее дитятко. Ищет, а того не знает, что злой змей превратил её дочурку, маленькую медведицу, в ковшик. Ищи, ищи, медведица, свою кровиночку, доверься сердцу материнскому! Сидят ребятишки, с неба глаз не сводят, рты пораскрывали. Слушают как заворожённые. Слушают, удивляются. Уж, кажется, небо и небо. С малолетства над головой. А ведь если бы не Дарёнка, никому бы и в голову не пришло звёздочки в диковинных зверей да птиц складывать.
Как-то раз позвали Аришку в дом солдатки Варвары кикимору выгонять. Уж кто Варваре кикимору напустил — поди догадайся. Была вдовица языката и завистлива без меры. В чужом глазу соринку замечала, по всей деревне весть разносила. В своём глазу, хоть бревно торчи, не увидела бы. Вот и подложили ей в отместку куклу наговорённую. Кто напакостничал, куда лихой подарочек припрятал, солдатка не догадывалась. Только извела кикимора и Варвару, и Ванюшку. Что ни ночь, кикимора бесчинствует: топает, свистит, стонет, пляшет, тревожит скотину, бьёт посуду, луковицами из подполья бросается. От злых проказ впору из дома бежать! Вот и пошли кланяться бабке Степаниде с кувшином молока: угомони, сделай милость, нечисть злокозненную. А старая ведунья подношение приняла да и послала в заклятый дом ученицу верную — Аришку. Перво-наперво перевернули они всю избу, нашли заговорённую куклу. Затопила Аришка печь, швырнула куклу в огонь наотмашь, приговаривая: «Ах ты, гой еси, кикимора домовая, выходи из дома скорее, не то задерут тебя калёными прутьями, сожгут огнём-полымем, чёрной смолой зальют». Пока Аришка ворожила, Дарьюшка, приятельница Ванюшкина, вокруг неё вилась. Чуть ли не в рот молодой ведунье заглядывала. Присмотрелась Аришка к малолетке: матушки святы, да ведь это она — девица из предсказания! Конечно, повзрослевшая, похорошевшая, но точно — она. Хотела было Аришка предупредить старика Илью, какая судьба приёмной дочке на роду написана. До нужной избы дошла, руку подняла — в дверь постучать. Но вспомнила предостережения волхва и заробела добрых людей покоя лишать. Потопталась на крыльце и ушла восвояси.
Зимы да вёсны, вёсны да зимы — минуло тринадцать лет. Выросла Дарьюшка. Превратилась в красавицу писаную. Идёт по улице — встречные заглядываются. Запоёт — соловьи заслушаются. Улыбнётся — солнце позавидует. А уж до чего мастерица-рукодельница! Всё у неё в руках спорится. Нет такой работы, с которой бы она не управилась и в доме по хозяйству, и в поле. Илья на неё не нахвалится. Вот только до гуляний она не охотница. Соберутся подруги вечером хороводы водить, песни и игры играть, а Дарьюшки нет как нет. Напрасно парни у забора похаживают, выкликают красавицу.
Стали Дарьюшку сватать. Один жених завиднее другого. Да только Илья всем одно и то же отвечал:
— Спасибо на любви, сват, а ныне отдавать девки не хочу. Молода: хлебом-солью отца не объела. Просим не прогневаться, ищите лучше нас. Свободно пока сердце девичье, ни один добрый молодец ей не люб. Дочь из моего послушания не выходит, и я её принуждать не желаю. Насильно из дома родительского к нелюбому в работницы не погоню.
Обижались сваты. Крутили пальцем у виска: мол, совсем старый чёрт из ума выжил! Где же такое видано, чтобы девкам волю давать?! У девицы волос — долог, ум короток. Мужа выбирать — забота родителей. Они любимому детищу плохого не пожелают. А мил не мил, кто ж о таком у девиц спрашивает? На то она и власть родительская, что бы ей повиноваться беспрекословно. Спокон веков так повелось. Замуж выйдет — стерпится-слюбится. Если, бы все девки о любви рассуждали, невесть какого Бову — принца заморского поджидали, не игрались бы по осени свадьбы. Не рождались бы детишки. Захирела бы Микуловка.
Обижаться-то сваты обижались, да Илья на их косые взгляды внимания , не обращал. Так и ходила Дарьюшка — молодецкая присуха — непросватанная.
Собрались под Рождество девушки гадать на суженого-ряженого. То-то было смеха да веселья! Лапоток за ворота бросали, воск лили. Обвязывали гребень верёвкой, спускали в подполье — посмотреть, каких волос начесал домовой. А как дошло до подблюдных песен, совсем девицы развеселились. Побросали в старую шапку-треух колечки, серёжки, бусики. Под какую припевку вещица из треуха вытащится, такая судьба ждёт её хозяйку. Одна припевка означает жениха богатого и красивого, другая — мужа немилого да горькие слезы в чужедальней стороне. Кому вынется, тому сбудется, не минуется. Только Дарьюшка с подруженьками гадать не захотела. Сидела смирнёхонько в сторонке. Пока девицы разутыми в подпол лазили, пока проверяли, уж не погладит ли босую ножку нечисть домашняя, посулив тем жениха богатого, — никто Дарьюшку не трогал. Нельзя сразу всем спускаться в подполье: последнюю гадальщицу домовой-подпольник не помилует, задавит. А как дошло дело до гадания на зеркале, тут подружки на смиренницу набросились.
— Погадай, Дарьюшка! Интересно, какой суженый перед девкой переборчивой предстанет.
Согласилась Дарьюшка, лишь бы от надоедливых отвязаться. Зажгла свечу, села перед зеркалом, вгляделась да как ахнет! Вскочила, рукавом рубахи лицо прикрыла. Обступили подруги Дарьюшку. Теребят за рукав, за сарафан дёргают. Извелись от любопытства: сил нет узнать хочется, кого увидела названая дочка старца Ильи. Опустила руку Дарьюшка. Щёки полыхают румянцем, голубые глаза сияют. Рассказала подруженькам, что привиделся ей в зеркале витязь. На голове шлем, в руке меч булатный огнём горит. Алый плащ по ветру развевается. Заохали красны девицы. Вот так тихоня! Вот так скромница! О воине, в ратных трудах прославленном, размечталась. А Дарьюшка и сама не рада, что открылась хохотушкам-насмешницам. Собралась скоренько, домой побежала. Напрямки по сугробам пробирается, платок с русой головы сполз, мороз щёчки пощипывает, ничего Дарьюшка не чувствует. Стоит перед глазами витязь посуленный. Стоит как живой! На голове шлем. В руке меч булатный огнём горит. Алый плащ по ветру развевается.
Наутро вся Микуловка знала о чудесном видении. Люди есть люди. Кто-то руками всплеснул от радости за лесного найдёныша. Кто-то губы завистливо поджал. Кто-то понасмешничал.
Вышла Дарьюшка за ворота с коромыслом. Только шаг сделала к колодцу, ребятишки кричат: «Дарёнка, Дарёнка! Гляди, гляди! Вон твой богатырь на буланом коне скачет». Вскинулась Дарьюшка. Едва коромысло с плеча не уронила. А детвора хохочет. Ничего не сказала девица, только глаза потупила. Идёт по улице, ресницами моргает, слёзы непрошеные отгоняет. Едва успокоилась. Набрала воды, подошла к дому, а ей наперерез старый приятель Ванюшка — сын солдатки Варвары. Только какой он теперь Ванюшка! Иваном Федосеевичем уважительно люди кличут. Собой пригожий. Первый работник. Удачливый охотник. Завидный жених. Остановил он Дарьюшку. Руку на коромысло положил. Заглянул в глаза да и говорит:
— И не думайте, Дарья Ильинична, ни о каких витязях мечтать. Померещилось вам. Поблазилось. Мне вы на роду написаны. А полюбить и после свадьбы успеете. Жена — любить не люби, только почаще взглядывай. Нет на всём белом свете такого витязя, который мог бы вас увезти из Микуловки. Ждите, Дарья Ильинична, сватов по осени.
Застыла Дарьюшка ни жива, ни мертва. Уж Ивана Федосеевича и след простыл, а она всё с места не стронется.
Зима прошла, весна пролетела. Ходит Дарьюшка сама не своя: то стук копыт чудится, то кольчуги позвякивание. Выйдет ввечеру за околицу, вдаль вглядится: выезжает её суженый из леса дремучего, алый плащ на ветру развевается. Вытянет она руки, побежит по дороге да и остановится. Померещилось ей, поблазилось. Придёт Дарьюшка на берег реки, на заветное местечко, туда, где поселились белые лебеди. Залюбуется девица на царственных птиц. Слетают с губ её алых слова да в воздухе, как белы лебеди, кружатся.
— Где ты, сокол мой ясный? Где ты, лебедь мой белый? На каких путях-дороженьках заплутал? Изболелось сердце девичье. Изболелось, исстрадалось. Жду тебя не дождусь. Все глазоньки повыглядела.
А лебедь с лебёдушкой кружат над головой, вот-вот крылами коснутся. Протянет к ним Дарьюшка руки.
— Летите, белы лебеди, к жениху долгожданному. Расскажите про печаль мою девичью.
Улетят лебеди. А Дарьюшка сядет на поваленную берёзу. Сидит, напевает, о привидевшемся суженом мечтает.
Верится девице — раздвинутся кусты, предстанет перед ней добрый молодец. В пояс поклонится и скажет: «Здравствуйте, Дарья Ильинична! Прискакал я за вами из чужедальней стороны…»
Замечтается Дарьюшка, не заметит, как стемнеет. Пора домой возвращаться. И невдомёк девице, что следует за ней верной тенью Ариша. Давно схоронили бабку Степаниду, давно заняла место знахарки-ведуньи ученица глазастенькая. Давно её люди уважительно Ариной Степановной кличут.
Но среди хлопот повседневных не забыла она о знамении волхва. Как поднялась, расцвела дочка приёмная старца Ильи, стала ведунья ждать исполнения предсказанного. Не могла сидеть сложа руки, тайно сопровождала Дарьюшку вечерами летними. Хотя уберечь от судьбы особо не надеялась, помня речи бабки Степаниды. — Не рви сердечко, Аринушка! Что на роду написано, то и сбудется. Бойся не бойся — от участи никуда не уйдёшь. А не узнав горя, не узнаешь и радости.
Возвращалась как-то Дарьюшка по летним сумеркам домой. Вдруг слышит в небе посвист могучих крыл. Подняла девица голову: летит к деревеньке Микуловке птица невиданная. Ястреб, да не ястреб; сокол, да и не сокол. Глаза недобрые, колючие. Клюв крючком. Перья серебром отливают. Закрыла птица полнеба. И таким от неё холодом веет — того гляди, застынешь! Подлетела птица диковинная к Микуловке. Заклекотала страшным клёкотом. Вырвались из клюва хищного языки пламени. Бросилась Дарьюшка бежать не чуя ног, не разбирая дороги. Добежала Дарьюшка до околицы — впереди огонь стеной. Полыхает Микуловка. Пламя зверем лютым ревёт, искры разбрасывает. От жара нестерпимого губы лопаются. Небо над деревней черным-черно от птиц хищных. А царь-птица на валуне сидит, слугами послушными командует. Указывает крылом, куда лететь, где огонь раздувать.
Схватилась Дарьюшка за голову, закричала лебёдушкой раненой. Услышал крик девичий царь-птица невиданная, сорвалась с валуна. Подлетела к Дарьюшке, навострила когти железные. Того и гляди, подцепит, закогтит девицу, а потом, как было напророчено, унесёт в дали дальние. Ищи-свищи красавицу за высокими горами, за синими морями. Но тут наперерез птице хищной бросилась Арина Степановна, толкнула Дарьюшку в спину. Повалилась девица кулем на мать сыру землю. А птица невиданная подхватила молодую ведунью лапами когтистыми и взмыла свечкой в небо. Только их и видели.
Много ли времени прошло, мало ли, ехал по берегу полноводной реки добрый молодец Алексей Митрофанович.
Возвращался отважный витязь в родимый посад после трудов ратных. Вдруг начал под ним богатырский конь спотыкаться, а потом и вовсе встал как вкопанный. Удивился витязь. Пришпорил коня буланого, а тот ни с места. Голову закидывает, храпит. Глазом косит. Огляделся Алексей Митрофанович. Видит вдали пепелище. А над пепелищем туман сизый стелется. Присмотрелся добрый молодец — обернулся туман девицей. Стоит она, полупрозрачная, а вокруг неё призрачные дома растут, поднимаются. Подумалось доброму молодцу: уж не Мара ли — призрак смерти, его приманивает? Только над злыми духами не станут летать белые лебеди. Не станут гибельный морок оплакивать. Сошёл Алексей Митрофанович с коня, сделал шаг к пепелищу — растаяла и девица, и дома, словно не было. А белы лебеди закричали жалобно да прочь полетели. И опять туман киселём молочным над пепелищем лёг. Перекрестился Алексей Митрофанович. Вытащил из ножен меч булатный, пошёл к нехорошему месту.
Закурился туман, заклубился, стал густым, как снег. Вышел из тумана волхв в серебристой шубе. В руках свеча поминальная. На рукавице филин сидит. Взглянул старец на Алексея Митрофановича глазами исплаканными, дунул на свечу. Заколебалось пламя. Заколебалось, но не погасло. Сорвалась лишь искорка малая, упала старцу под ноги. Упала, костром разгорелась. Посмотрел Алексей Митрофанович в огонь, а там картинки, одна другой чуднее, разворачиваются. Вот птица хищная, небывалая дохнула на деревеньку пламенем — заметались люди в огненном кольце. Вот подбежала к околице девица, руки заламывает, плачет, заливается. Признал в ней добрый молодец незнакомку призрачную, из тумана вышедшую, туманом укрытую. Подлетела к ней царь-птица, когти крючковатые выпустила. Сейчас схватит. Да не тут-то было! Метнулась из-за поленницы девушка постарше, оттолкнула красавицу. Рухнула любушка на землю, а царь-птица закогтила заступницу, унесла в поднебесье.
Догорел костёр волшебный, ни уголёчка не осталось. Лишь туман по ногам стелется.
— Как звать-величать её, красу ненаглядную? — спросил Алексей Митрофанович. Спросил да сам своего голоса хриплого испугался.
— Дарьюшка, — прошептал волхв.
— Дарьюшка, Дарьюшка… — эхо из тумана откликнулось.
— Жива ли, здорова ли Дарьюшка? Могу ли я с ней свидеться?
— Не торопись, витязь, — покачал седой головой старец. — Сказка скоро сказывается, да не скоро дело делается. Жива-здорова Дарьюшка, только всё равно что мертва. Погружена она в сон колдовской беспробудный. Сторожат её покой приёмный отец — старик Илья и жених непросватанный Иван Федосеевич. И находиться ей между жизнью и смертью до тех пор, пока не вызволят из плена Арину Степановну и не привезут на старую заимку. Ведунья за Дарьюшку жизни не пожалела, она же и заклятие снять поможет.
Вскочил Алексей Митрофанович на коня богатырского, вскричал в полный голос:
— Будет ясный день мне чернее полночи, пока не отомщу я злодеям за жизни погубленные! Не знать мне ни секундочки покоя, пока не окажется Арина Степановна в родной Микуловке. Каждый день станет тянуться длиннее месяца, пока не пробудится от колдовского сна разлюбезная Дарьюшка. А если дрогну, если от слов своих отступлюсь, чтоб мне ослепнуть, оглохнуть, чтоб мне всему иссохнуть, чтоб сквозь землю в тартарары провалиться!
Ничего не ответил чудесный старец. Кивнул только. Спустил с рукавицы филина. Велел добру молодцу за полночной птицей следовать. Поклонился Алексей Митрофанович старцу. Сел на коня богатырского и поскакал за филином в дали дальние.
Долго ли скакал, коротко ли — знать не знаем, ведать не ведаем. Привёл филин Алексея Митрофановича в края чужедальние, где горы стоят высокие, реки текут бурные. Подлетел филин к высокой горе, грянулся о землю. Раскрылась гора, вышел из неё великан Зоряслав. Поднялся филин с матери сырой земли, словно и не лежал бездыханным. Взлетел великану на плечо. Заухал пронзительно. Выслушал Зоряслав рассказ филина, головой кивнул одобрительно.
— Доброе дело ты задумал, честной молодец! — пророкотал он. Пророкотал так, что камни с круч посрывались. — Давно пора колдуну Черно-гору укорот дать. Нечего ему землю русскую разорять. Малых детушек сиротить. Молодых жёнок вдовить. Стариков без поддержки оставлять.
Указал Зоряслав Алексею Митрофановичу путь-дороженьку в логово колдуна поганого. Подарил меч-кладенец заветный. Вывел из пещеры коня вороного. Не простого коня, волшебного. Он шаг шагнёт — через пропасть перенесёт. Другой скакнёт — горный хребет позади оставит. Простился Алексей Митрофанович с верным другом, конём буланым, пересел на коня подаренного. Не успел оглянуться, как уже стоял у ворот дворца колдуна Черногора.
Отворились тяжёлые ворота. Выехал навстречу Алексею Митрофановичу могучий воин. Грудь — что бочка. Ноги — как столбы. Косая сажень в плечах. Сам в красный халат одет. На голове шапка лохматая красного меха. И даже щит у него — красный. Изготовился могучий воин, копьё наперевес. Завизжал страшно на незнакомом языке-наречии. Пришпорил конька мохноногого, понёсся грозовой тучею на Алексея Митрофановича. Да только Алексей Митрофанович и не такие виды видывал. Не сробел отважный витязь нисколечко. Подпустил к себе чужеземного воина поближе да и снёс ему голову мечом.
Не успел Алексей Митрофанович пот со лба отереть, как вновь ворота открылись. Вывалился из ворот змей чешуйчатый. Расправил крылья и на витязя набросился. Пасть разинул, клыки чёрным ядом сочатся.
Когтями вострыми норовит добра молодца зацепить. Хвостом бьёт — того гляди, коня обезножит. Но и здесь Алексей Митрофанович не оплошал. Не убоялся его вида лютого. Подпустил поближе, поднял вороного коня на дыбы, изловчился да и срубил змею поганому голову.
Задрожала земля, загудела. Налетел чёрный вихрь, поднял тела врагов поверженных, сбросил их в пропасть бездонную. И в ту же секундочку сорвались с петель ворота, медными листами окованные. Со страшным грохотом на землю грянулись. Смотрит Алексей Митрофанович — стоит на воротах Змей Горыныч трёхголовый. Стоит — жаром из трёх пастей пышет. Хвостом игольчатым поигрывает.
Заревел Змей Горыныч:
— Ты зачем меня, колдуна Черногора, тревожишь, слуг верных лишаешь? Али тебе гулять по белу свету надоело? Сам кашу заварил, сам расхлёбывать будешь! Прощайся с жизнью, козявка надоедливая!
— Нет, колдун Черногор, это твой смертный час пришёл! Пора ответ держать за все беззакония. Хоть покорись, хоть повинись, хоть в ноги поклонись, не помилую!
Дохнул Змей Горыныч огнём-пламенем на отважного витязя. Начался не простой бой, а тяжёлая битва. Бились они три дня и три ночи. В предрассветный час почувствовал Алексей Митрофанович, что иссякают его силы. Вытащил из-под кольчуги мешочек с родной землей, поднёс к губам. Словно мощь десяти богатырей в него перешла, крылья за спиной выросли. Набросился он на Змея Горыныча, полетели головы, как кочаны капустные. А где они на землю упали, там репейник с чертополохом выросли.
Пошёл Алексей Митрофанович во дворец колдуна Черногора, открывал темницы подземные. Выпускал на свободу пленников. Кто покрепче, сам на волю выходил, товарищам ослабевшим помогал. Кого-то на руках выносили. Напрасно выкликал витязь Арину Степановну. Не было ведуньи среди живых, но и среди мёртвых её не оказалось. Обшарил витязь все потайные закуточки дворца, пока не нашёл Арину Степановну в крохотной каморке размером с бочонок. Засадил её Черногор в темноту и сырость за несговорчивость. Пусть, мол, мечтает непокорная о смерти как о светлом празднике. Мало того, что лишила невесты завидной, так ещё наотрез отказалась от застарелых болячек вылечить! А ведь и грозил, и пугал: в Змея Горыныча превращался, огнём пыхал, железными когтями стены темницы скрёб. Не дрогнула! Как увидел Алексей Митрофанович Арину Степановну, зашлось от жалости сердце воина. И без того была она мелка и худосочна, а тут осталась тень бесплотная. Одни глаза горят огоньками негасимыми. Поднял Алексей Митрофанович страдалицу на руки, вынес на белый свет из темницы страшной. Посадил впереди себя на коня вороного. И отправились они в обратный путь, на родимую сторонку.
Наталья Городецкая "Сказания Земли Русской
по мотивам картин Константина Васильева"
